Кадиш

1

Улица вздыбилась поперек города горою горбатой.

Улица уткнулась в небо перстом асфальтовым.

Явила собой знак неразгаданный, тайну сокрытую, волю непроявленную.

Будто предложила выбор…

К синагоге можно спускаться сверху. Нисходя, снисходя, понижаясь до ее уровня. К синагоге можно подниматься снизу. Восходя, возносясь, возвышаясь до ее ступеней.

Улица эта тяжела на подъем.

Улица эта тяжела и на спуск.

Кому что.

«Всемогущий да помянет душу моего почившего родителя, за упокой души которого даю ныне милостыню…»

Я прихожу к синагоге.

Надеваю на пороге шапку.

Опускаю деньги в кружку.

В тесную ее щель.

Милостыня моя, как ты мала!

Как ты ничтожна, моя милостыня!

И сотен не хватит, и тысячами не откупишься, и миллионы не утишат боль нашу и вину…

А душу свою не запихнешь в кружку.

Душу не протиснешь в узкую щель.

Обдери бока, раскровянь руки, оборви уши – наше прошлое за такой вот щелью. За такой щелью – наше будущее. И настоящее наше – гигантская, взглядом неохватная щель…

2

За горами, за долами
Голуби летели,
Голуби летели.
Еще радость не пришла,
Годы улетели.
Еще радость не пришла,
Годы улетели.

Отцы наши жили в вечном отказе. Жили – не замечали. Жили – отмахивались. Жили – не жили.

В отказе от себя, от предков своих, книг и песен, обычаев и обрядов, от Дома постоянного, в котором светло и уютно.

Не было у них ощущения Дома, а только – пристанища. Временного пристанища на неоконченном пути.

В лучшие моменты приходила уверенность – я дома! – и уходила от взгляда косого, слова дурного, намека откровенного. И потому глушили себя работой, благополучием, цинизмом, дутыми пузырями-идеалами.

Глушили себя, чтобы не расслышать голоса внутреннего. И время глушило их.

Они недодумали, отцы наши, недосмотрели, недоговорили.

Молча не научишься говорить…

Они вышли когда-то из гетто наружного и попали в гетто внутреннее. Гетто загнали в них. Без права выхода наружу слова, мысли, поступка. Без права проживания в самом себе.

И касалось это всякого, без прежнего исключения. И ремесленника, и врача, и купца первой гильдии.

Вы когда-нибудь стеснялись собственного эха?

Бежали когда-нибудь от собственной тени?

Заискивали перед глазами своими в зеркале?

А перед детьми своими?..

Так кто же тогда сказал, что у меня отказ на выезд? Грубый, беспричинный отказ вот уже который год?

С их отказом пришло мое разрешение.

Разрешение думать, говорить, шагнуть к себе. К детям своим.

А за это, между прочим, надо платить. За это право надо хорошо заплатить, и вот теперь я расплачиваюсь.

Плата моя, как ты мала!

Как ничтожна ты, моя плата!

Мы расплачиваемся. Или будем расплачиваться.

До смерти своей.

До прозрения.

До отъезда.

Или до психлечебницы…

3

Прислушайтесь: звучит вечный кадиш!

По ушедшим, убегающим, укрывающим лицо свое, заслоняющим глаза детям и внукам.

Когда-то, в стародавние времена, наши предки сурово взыскивали за убитого. Они наказывали убийцу не только за погибшего, но и за тех, что не родятся уже у того. Среди которых мог оказаться новый пророк Шмуэль, царь Давид или Бар-Кохба.

Уходит человек из народа. Детей своих уводит. Внуков. Исчезает в поколениях след его, и рождаются от семени его так и не родившиеся цари и пророки.

Нет вины на отцах наших. Есть беда на нас.

Они хотели облегчить нашу жизнь. Они ее усложнили.

Приходит время, и ты стыдливо пишешь в анкете нетипичное имя деда. Подходит срок, и намекают на странную твою особенность. Наступает момент, и не отвертеться основного вопроса.

И вот тебе уже решать: еврей – не еврей.

Тебе же: ехать – не ехать.

И подлаживаться – тебе.

Подстраиваться.

Проклинать отъезжающих.

Ловить слухи и тайком прикидывать свои возможности, ожидая подвоха от детей своих.

И раздваиваться, расстраиваться, зарабатывая язву, гипертонию, психические расстройства…

Время такое нам выпало.

Счет предъявлен к оплате.

Сильному – на радость. Слабому – на отчаяние.

Не может быть народа без права проживания в народе своем.

Не может быть вины без наказания. Ошибок без сожаления. Заблуждений без прозрения.

Запрягайте, хлопцы, коней:
Кони вороные,
Кони вороные.
Мы поедем догонять
Годы молодые.
Мы поедем догонять
Годы молодые.

4

Вот и выросло новое поколение.

Ручные евреи.

Смирные. Покорные. Улыбчивые. Прирученные и одомашненные.

О таких можно писать диссертации. Таких нужно показывать в зоопарке.

«Кормить и дразнить разрешается».

Только получше кормить. Только пореже дразнить.

А если наоборот?

Если пореже кормить? Если получше дразнить?

Можно и так. Можно по-всякому. Ведь мы ручные. Мы согласные. Ко всему привыкшие, от всего отвыкшие. Мы уж почти не евреи. Только надпись на клетке подчеркивает наше отличие: «Еврей восточноевропейский».

Одна только надпись.

Зачем нас вообще выделять? Ну, зачем? Пустите нас в общую клетку, чтобы смешаться, раствориться, спрятаться среди других. Медведь гималайский, лев африканский, кенгуру австралийский, еврей восточноевропейский…

Дайте нам общую клетку, и мы торжественно обещаем, что через пару поколений вы нас не узнаете. Есть же в зоопарке зубро-бизоны! Будут зубро-евреи. Бизоно-евреи. Медведе-евреи.

А еще через поколение: зубро-зубро-евреи, зубро-бизоно-евреи, зубро-медведе-евреи.

А еще через…

Зубро-бизоно-медведе-кенгуру-неевреи…

И всё будет хорошо. Всё прекрасно. Надпись исчезнет с клетки. И всеобщая головная боль, которую они (мы, вы, ты и я) вызывают…

Только почему, когда наелся до отвала, так неуютно на душе?

Только отчего, когда напился из миски, так тянет к простой луже?

И зачем, когда валяешься на мягкой подстилке, возникает неуемное желание подохнуть под тем забором, который ты сам себе выбрал, а не под тем, которым тебя огородили?

Человек – существо неблагодарное.

Больше того – неразумное.

Заранее нерегулируемое.

На одно это наша надежда. На одно только это…

Мы догнали наши годы
На широком мосте,
На широком мосте,
Юны годы, воротитесь
К нам обратно в гости.
Юны годы, воротитесь
К нам обратно в гости.

5

Ему рассказала об этом бабушка.

А бабушке – ее бабушка.

А той – ее…

У его прадеда был прадед. Ой, прадед! Знаменитый человек. Мудрец и праведник.

Большие дела делал. Ой, делал!

Его знали все. К нему приезжали за советом отовсюду. Даже из Вильны приезжали к нему. Из самой Вильны!

Он дожил до восьмидесяти лет и, умирая, пообещал, что один из его потомков продолжит его дела до такого же возраста. Но для этого он должен жить праведно.

А потомки не доживают до восьмидесяти.

И жизнь у них – далеко не праведная.

И завет предка переносится из поколения в поколение.

– Постарайся, – сказала бабушка. – Может, это будешь ты.

– Может, это будет мой сын, – сказал он. – Или внук. Кто-то должен быть праведником.

Кто-то, конечно, должен. Но кто?..

Катафалк отъезжает от синагоги.

Медленно и печально.

Вниз, вниз, вниз…

Старики идут следом. До угла, до первого поворота. Им – провожать друг друга. И возвращаться обратно. И ждать своей очереди…

Старики всегда на войне.

Падают их сверстники. Слева и справа. И уже привычно. Почти безразлично. И мелькает порой сумасшедшая надежда, что минует тебя участь сия.

Катафалк отъезжает от синагоги…

Сколько по городу адресов, куда больше не зайдешь! Боже мой, сколько адресов! Сколько в записной книжке номеров, куда не позвонишь! Боже мой, сколько номеров! Можно вычеркнуть их из книжки, но что делать с памятью, что с ней делать?

А корешки ноют, корешки-воспоминания…

Катафалк отъезжает от синагоги.

Прощайте, отцы наши!

Прах ваш в земле чужой. Прах ваш в земле родной. Прах ваш там, где застала жизнь.

Нет, не можем воротиться:
Годы не вернуть,
Годы не вернуть,
Что прошло, не возвратится –
Прошлое забудь.
Что прошло, не возвратится –
Прошлое забудь.

Не всякому дано быть праведником. Не всякому – мудрецом. Не каждому добраться до Земли обетованной.

Одному не дало время. Другому – силы. Третьему – заблуждения.

Но мы в цепочке.

Мы – в надежде.

Должен же кто-то продолжить великие дела.

Должен или не должен?

   «Не на тебе кончить работу,
   но не тебе и уклоняться от нее…»
        Рабби Тарфон, из талмудического
        трактата «Поучения отцов».

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее