Проза
ПО ПУТЯМ НЕВЕДЕНЬЯ
КОНЕЧНЫЕ ДНИ
Глава тринадцатая
Мигель де Сервантес Сааведра.
«…которая скроена тем же самым мастером и из того же сукна, что и первая, и в ней я довожу Дон Кихота до конца, до самой его кончины и погребения, дабы никто уже более не заводил о нем речи…»
1
Не так…
Не так начинать бы эту историю, не так горестно ее завершать.
Жизнь героев обратить бы в клоунаду, с первой самой страницы, – мало ли что можно тогда измыслить.
Чтобы потешно лопнул наряд у Далии, не сдержав напора плоти.
Уморительно кувыркнулся старец вместе с коляской, когда посвятят его в рыцари.
Пинчик ограбил киоск и принес мордовороту бутылку минеральной воды взамен спиртного.
А Сёма Воробейчик сманил бы в самоволку, к милым дамам, Бабахина с Бабихиным, и закопал в снег нализавшихся приятелей – спасением от гарнизонной гауптвахты.
Подобное непозволительно в нашем повествовании, а потому не удивляйся, читатель, если без промедления перенесемся к приветным берегам, прохладным струям, неспешному течению хрустальных вод.
Откуда не возвращаются.
Не желают возвращаться.
Старец – одолевая слабость:
– Мы на подступах, друзья мои… К чистоте. Раздолью. К людям, которые думают иначе. Восторгаются. Творят – не присваивают...
Духи – подхватывая с азартом, им тоже свойственны заблуждения:
– Где еда не иссякает в тарелках…
– Вино в бокалах…
– Плоды на деревьях…
Самый осведомленный из всех:
– Где дети не умирают раньше родителей, реки смывают наболевшее, а говор женщин подобен говору птиц…
Неисполнимая мечта – самое ей время.
Поэт в кожанке, маузер в деревянной кобуре, звездочка над козырьком, конь под ним, что пропел на идише перед скорой гибелью:
И уже утихает Самбатион-река…
И степной горизонт золотят облака…
Наклонился олень к лучезарной реке.
Чудный город мерещится мне вдалеке,
И мечтающий взор отвести не могу
От страны золотистой на том берегу…
Но слышат они грохот, подобный раскатам грома.
Рёв взбаламученных вод, окутанных мглой, когда не разберешь: день угасает или зарождается.
Рыба не играет в реке.
Птицы облетают стороной.
И нет прохлады от воды, нет ее.
Голосок – с нареканием: – Куда ты загнал их, придумщик? В какую хмарь? Не переплыть – не окликнуть. – Это не я. Они сами. – Себя-то не обманывай…
Полощутся бесцветные молнии.
Клокочут на низких басах.
Нет пути на тот берег.
Ни брода, ни мосточка.
Старец – замирая:
– Там… Только там…
«…ничто на земле не вечно, всё с самого начала и до последнего мгновения клонится к закату, в особенности жизнь человеческая…», – и лодка с перевозчиком, которую не мешало бы проконопатить, уже ткнулась носом о берег.
2
Вот бы достичь такого поворота сюжета, когда можно передохнуть на путях неведенья, без тревог-огорчений, – куда там!
Ночью просыпаюсь.
– Чего вам?
Пинчик и Далия.
Пробились через сновидения, сидят возле кровати.
Духи поверху – верными спутниками.
День был нелегкий, час поздний, а они, неотступные:
– Усмири воды, сочинитель…
– Мглу развей…
– Дай перейти на тот берег…
– К тем людям…
Поворачиваюсь спиной к ним.
Голову сую под подушку.
– Лучше стаканы помою – шестнадцать букв.
Который за спиной:
– Не шестнадцать, а семнадцать. Ты еще и путаник.
Чувствую, не заснуть.
Ёрничаю:
– Может, обратить вас в пастушков, чтобы бродили по лугам и рощам, играли на свирелях и складывали сонеты? Или отправить туда, где воды льющиеся и злаки вызревают без помех‚ так что навоз на поля не возят‚ понеже нужды нет?..
Хмурюсь – в изъявлениях недовольства:
– В другой раз не побежит за удачей, этот Дан.
– Где у него другой раз?
– Нет уж. Выложил краску на палитру – и хватит. Теперь сами расписывайте. Хоть крапп-мареной, хоть неаполитанской желтой.
О, бессердечие души авторской!
О, безучастие непомерное!
Но Пинчик – от горечи душевной:
– Позволь Дану еще побыть. Ты же можешь…
Ругаюсь.
Очень даже внятно.
– Утомили вы меня. Вот сейчас всё брошу, стану расколдовывать заколдованных и продлевать чьи-то годы… Уйду, пожалуй, от вас. В Обитель Скорби.
Надо ли знать о чужих мытарствах? Незнание избавляет от огорчений.
Сажусь на кровати.
Запахиваю пижаму.
– Время отошло у вашего Дана. Не таких хоронил на страницах.
Пинчик пригорюнился, Далия – неотразима в печали.
Платье на ней, не забудем, на босо тело.
– Желаешь, лягу с тобой? Отогрею. Только помоги ему.
Который за спиной.
Явно насмехаясь:
– Желают они, конечно, желают. Но сочинители у нас спесивые. Они нос воротят. Им бы по обоюдному влечению, не оплатой услуг.
– Ты будто не спесивый…
Надеваю рубашку.
Брюки.
Носки с ботинками.
– Как дети, – бормочу под нос. – Как неразумные дети…
«Пестрые птички нежной и сладкой гармонией своих голосов только еще встречали румяную Аврору…», а мы уже в дороге.
Пинчик.
Далия.
Я впереди, зол и угрюм.
Этот, который за спиной, – интересуется:
– Скажи-ка, брат автор, кто тебя из постели гонит? Да еще так рано?
– Ты и гонишь, – отвечаю.
– А куда ваша милость путь изволит держать? Может, утеряли ход мысли и бредете теперь впотьмах?
– Нет, – отвечаю. – Не утерял.
– Может, истощилось вдохновение ваше, которого не допросишься? Словарный запас иссяк?
– Дурак ты.
– Так что же тогда, брат автор?
– Устал, – сообщаю. – Утомленный писанием. Годы, к тому же, преклонные. Доведу рассказ до кончины старца и хватит.
– И долго так шагать?
– До моря не доберемся. Разве что, до реки.
– Имя у нее есть?
– Есть, конечно. Девять букв в названии.
3
А вот и она.
Сырь клубится туманная.
Рёв надсадный.
Омуты бездонные.
Самбатион. Это же Самбатион, воды буйные, юдоль плачевная – не перейти вовек!..
Шесть дней в неделю бурлив и полноводен, валуны перекатывая по дну, а на седьмой день отдыхает, не струясь водами. Но и по субботам неодолим для всего живого: заплутаешь в тумане, налетишь на камни, себя погубишь в хлябях невылазных, на топком дне.
Встают на берегу – странниками из дальних мест.
Старец оглядывает каждого.
Прост и мудр на уходе.
– Поднимите.
Ставят на ноги.
Поддерживают.
Воителю – умирать стоя. В час ранний. Ко Дню палых листьев.
Далия – с ребенком на руках.
Губа дрожит:
– Побудь еще. Только побудь…
Слышит ли он?
– Подойдите ко мне… Ближе. Еще ближе…
Пинчику:
– Не забудь, кто ты, друг мой.
– Открыватель Дверей, Дан.
– Им и оставайся…
Сглатывает.
Голос его слабеет.
– Далия…
По имени назвал.
– Не растеряй себя. Того стоит…
Подобие улыбки на лице:
– И ты подойди, автор... Нет обиды на тебя. Умирающему – умирать…
Под грохот воды.
Перестук камней.
Восклицание дается с трудом, до утраты шепота:
– Это не поражение, други мои... Нет, нет! Мы пришли не туда, но мы шли – не стояли. Теперь вам известен путь… который никуда не ведет… Вернитесь и начните сначала. От порога и дальше…
Голосок за спиной.
Как подталкивает:
– Нет у тебя врагов, кроме самого себя. Что же ты медлишь?
Минута автора.
Другой не будет.
– Поднимаем, – командую. – Всех!
Горнист трубит «сбор»…
… и под бой барабанов…
…гром боевых литавр и пение труб...
…блеск панцирей и щитов…
…тяжкую поступь легионов...
…стройными рядами проходят велиты, принципы и гастаты-копейщики, пращники и лучники рассыпного строя, метатели дротиков и возницы серпоносных колесниц, салютуя ратоборцу.
Кирасиры за ними, латники и кольчужники с секирами, бомбардиры и мастера ратного боя.
Правой руки полк. Левой руки полк. Сторожевой и Засадный.
Провозят баллисты и скорпионы для метания стрел, мортиры навесной стрельбы, единороги и проломные орудия.
Шагают позади всех зверовидные берсеркеры, присмиревшие на миг псы войны, отсекатели голов и вспарыватели животов, лютые в битве и безучастные к боли.
Тот, который за спиной у автора:
– Ты ничего… Соображаешь иногда. Кто бы ожидал?
Но Дан – уже не здесь:
– Лепанто… Это Лепанто... Под залпы аркебуз…
За надежды надо платить, и взором затухающим «видит он ключ, коего прохладные струи бегут по мелкому песку и белым камешкам, похожим на просеянное золото и чистый жемчуг…», – больше не видит ничего.
Сотворить бы погребальный обряд.
Вознести в пламени вековых дубов.
Насыпать холм над останками, справить тризну, – но трубный глас горниста, пронзительный и горестный, оклик из лодки, хрипатый, застуженный:
– Кладите на корму.
Перевозчик стар и космат. Мрачен и грязен. Щеки втянуты, борода свалялась, взор недвижен.
Отталкивается шестом, и они отплывают.
Далия – вослед:
– Буду о тебе думать…
Пинчик:
– Стану ночевать в твоей палатке, Дан…
Ребенок:
– Куда повезли его, мама?..
Духи – утешая и утешаясь:
– Душа – ей не нужна коляска…
– И ранений там нет…
– Хвори с немочью…
– Мучения – они здесь…
Ветры выдувают прогал во мгле.
Лодка подплывает к дальнему берегу, следов на воде не оставляя.
У ребенка – слеза наливается, не скатываясь.
У Далии:
– Знать бы, как не забыть тебя…
Туман смыкается за лодкой, не удержать.
Осень проступает на пороге.
Звезда падучая.
А наутро, после ночи в опустевшей комнате, Пинчик спросит, пробуждаясь:
– Отчего Ты забираешь лучших из нас, Боже, а мы, неприглядные, живем и живем? Ответь, Господи...
4
«…всё на свете можно исправить, кроме смерти… ибо невозможного ни от кого нельзя требовать…», – осталось досказать немного, самую разве малость.
Снова стою на кухне перед грудой посуды.
Под Песнь сожаления, которая неизбывна.
В переводе, конечно, с испанского:
Всё проходит без возврата,
И судьба взяла назад
Всё, что мне дала когда-то,
Не вернув моих утрат…
Голосок за спиной:
– Ожидаете раскрытия тайн? Вам посодействуют...
Отмахиваюсь.
Поглядываю в окно без надежды на удачу.
Катит по улице инвалидная коляска, подмигивает огоньками на поворотах.
Далия шагает, легка на ногу.
Ребенок возле нее, подросший.
В коляске сидит Пинчик. Согбенный и удрученный, которому не дождаться радостей. Вдыхает натужно, со всхлипом, натужно выдыхает.
«Жизнь прошла в ожиданиях, мама. Таким, наверно, и уйду, старым глупцом». – «По пути в рай молодеют, сын мой». – «Ты в раю, мама?» – «Если бы». – «Мне плохо без тебя, мама…»
Духи – по привычке.
Безо всякого на то удовольствия: охаять, и то не в радость.
– Ах-ах…
– Ему без мамки плохо…
– Нам, думаешь, хорошо?..
– Живешь – скажи спасибо, Шмуэль Пинчик…
«Годы пронесло, мама, нехитрой песенкой, отчего так?» – «И у меня, Санчо. Та же песенка». – «Казалось порой, что не умру, мама. Понимаешь?» – «Понимаю, сын мой. Тоже казалось. Потом прошло…»
Скучает у подъезда охранник.
Которого не обойти стороной.
Далия – проговаривая в изумлении:
– Глаза у него! Го-лу-бые… Ну зачем тебе, зачем? Да от таких глаз умом можно порешиться, от мужа сбежать… Тебя как звать?
– Шими, – отвечает.
– Что делаешь, Шими?
– Банк охраняю.
– Не надоело? Все идут, едут, а ты стоишь?
– Работа такая.
«…это, дескать, всё, что он может сообщить, а больше ей и знать не положено…», – Далию не остановить.
– Где я тебя видела, Шими?
– В моем сне.
– А ты меня?
– Там же.
– И сыночка моего видел?
– И сыночка.
Смотрит на него.
– Что делала у тебя во сне? Только не врать.
Глаза отводит.
– Ты… Дерзкая…
– Какая есть.
– Неутолимая...
– Смотря с кем.
И Пинчику:
– Поезжайте. Мы вас догоним.
Духи, конечно, задержались.
Им бы увидеть всё. Перемигнуться, услышав. С явным мужским интересом, неискоренимым даже у бестелесных созданий.
– Далия…
– Это же Далия...
– У которой всё при ней…
– А чего нет, того ей не надо…
Догоняют коляску, теперь уже вдвоем.
Женщина – каких поискать.
Прелести – не исчислить.
Шими, покинувший пост, как притянутый.
– Мама, кто это? – спрашивает ребенок.
– Пусть будет, – отвечает.
Были они – нет их.
А автор уже домыл вчерашнюю посуду. Расставил по местам чашки с блюдцами. Сменил кухонное полотенце. Освободился от утомительных обязанностей.
Дальше что?
Дальше про них – хватит.
5
Не так завершить бы эту историю.
Нет, не так!
Да что уж теперь…
Вымысел истощился. Замысел завел в тупик. Где тот вход – прологом к несбывшемуся, когда всё впереди и всё доступно?
Где тот автор?..
Голосок за спиной.
Не голосок – голос:
– Не журись, друг мой. Кто-нибудь – не угадать заранее – пройдет по путям потаенным, где нет дорог – одни направления. Заново и опять заново, в борениях со случайностями.
Откликаюсь:
– Кто-нибудь перескажет эту историю. Про места, достойные пребывания. Иначе и опять иначе.
– Не ты, сочинитель.
– Не мы.
Несбыточное – оно врасплох.
Двадцать две буквы.
И еще немного, – не уверен, стоит ли рассказывать.
Автор на самом деле мыл посуду и посматривал в окно.
По улице катила самоходная коляска. В коляске застыл старец в суровой отрешенности. Поспешал пухленький старичок, рукой отмахивая, говорил без умолку.
Видел их не раз из того же окна, даже прошелся следом, и они вытеснили прочих героев, которыми занимался прежде.
В один из дней вышел на прогулку, и навстречу покатила та самая коляска; старец взглянул на автора и нежданно просветлел слабой улыбкой заговорщика, будто всё уже знал.
Про себя.
Про меня.
Про Далию с Пинчиком.
Даже про ночь на пустыре.
С тех пор больше его не видел, проходил под окном только пухленький старичок, сиротливо, без друга, а вскоре и его не стало.
Скажите после этого, что автор всё выдумал.
Не захочешь, а поверишь.
назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее