Глава вторая

Римский поэт Марон воспел комара и чесночную закуску.

Овидий восхвалял орех.

Лукиан из Самосаты сотворил «Похвальное слово мухе». Синесий из Кирены – «Похвальное слово плеши». Некто составил «Завещание поросенка», великому Гомеру приписывали поэму «Война лягушек и мышей», а Эзопу – притчу о навозном жуке.

Но автор…

Чем пробавляется автор?

Кого выпустил на волю ко всеобщему осмеянию?

Пренебрегая доблестными смельчаками, которых можно убить, но нельзя опозорить?

Зубчатые стены замка. Подъемные мосты. Кованые латы. Шлемы и кольчуги. Блеск ристалищ.

Амадис Гальский, он же Мрачный Красавец, бел лицом, высок ростом, учтив и участлив – в сражении его покой.

Мендос Арагонский, ужасный в рубке, резке и уколе, на мече которого не просыхает кровь.

Неустрашимый Брандабарбаран, повелитель трех Аравий: одежды его из змеиной кожи, вместо щита – дверь.

Пентаполин Засученный Рукав, – кто неистовее его в бою?

Гордые и снисходительные. Дерзновенные и отменно любезные. Которые выходят на бой, раскланиваясь, будто в дружеской потасовке, галантно убивают и изысканно погибают, кончину предпочитая бесчестью.

Как бы я воспел вас, верные из верных, отважные из отважных, готовые низринуться в бездну по велению владычицы сердца. Ибо искатель приключений без дамы – что дерево без листьев, здание без фундамента, тень без тела, которое ее отбрасывает.

Как бы я вас оплакал, Рыцари Дерзаний!..

Но начатое уже начато, герои наши в пути, и перед тобой, читатель, самое начало рассказа, разворачиваясь таким образом.

«Златокудрый Феб только еще распускал по лицу земли светлые нити своих роскошных волос…», ветерок задувал попутный, а коляска тем временем одолевает расстояния.

Семенит Пинчик.

Автор поспешает следом.

Старец, суров и непреклонен, – ему слово:

– Взгляни на эти окна, друг мой. Днем они слепы, но к вечеру напитаются светом, чтобы померкнуть к ночи.

Пинчик взглядывает.

Я взглядываю.

– За ними располагается люд, торопкий и опрометчивый, озадаченный этим часом, не более. Им не распознать великие тайны, но в один из дней отпахнут окна. Прозреют и возрадуются.

Пинчик – боязливо:

– Может, не надо им прозревать, Дан?..

Клубятся поверху духи ночи, которым хоть с кем, хоть куда, роем назойливой мошкары.

Торопят слова, как торопят события:

– На этот раз…

– Уж наверняка…

– Правильно выберут путь…

– А прежде – неправильно…

Далекое начинается с близкого.

Дорога обещает быть долгой.

Не запастись ли пищей для рассуждений? – и Пинчик проговаривает, запыхавшись, морщины на лбу от неподатливых мыслей:

– Вот о чем я подумал, Дан… Вот о чем…

Добр и наивен. Обходителен и доверчив. Останавливается в изумлении от собственных озарений, вприпрыжку догоняет коляску:

– Что такое пирог без шоколада, сливок, малинового сиропа, капельки коньяка для аромата? Просто кусок теста. Но прибавь к нему всё это, и тесто обратится в угощение. Так и с нами, Дан. Так и с нами! Добавь немного, и праздник вокруг, праздник.

Автор – он мародер.

Проговаривает в затаенной корысти:

– Это я использую. Это уж непременно…

Это уж непременно – пятнадцать букв.

Дан – не удостаивая взором:

– Велеречив ты в гастрономических измышлениях, Шмуэль Пинчик. Думать не обязательно вслух, друг мой.

Санчо Панса, оруженосец, укорял своего воителя: «С тех пор, как вы наложили на меня этот тяжкий обет молчания, в моем желудке сгнило около пяти предметов для разговора…», – Пинчик не таков.

Затухает, оробев, проговаривая шепотком в свое оправдание:

– А я, Дан… Скрашиваю словами нашу старость. Кто еще ее скрасит?..

Забор на пути.

Надпись поперек.

«Будущее не заселено, – что же вы медлите?»

Пинчик останавливается. Отступает на пару шагов. Знатоком оглядывает через кулак, как в подзорную трубу.

– Буквы завалены. Тире наискосок. Запятая – поросячьим хвостиком. Почерк человека, который нелюдим, замкнут, не переносит скопления людей. Одиночек тоже не переносит.

Спрашивает вдруг:

– Как у тебя с почерком?

Вздыхаю:

– Хуже некуда.

Вскрикивает в изумлении.

Отвешивая поклон:

– Шмуэль Пинчик, сын Залмана, графолог и каллиграф в третьем поколении. Для своих – Санчо. Санчо Пинчик.

Дан – не поворачивая головы:

– Суетлив ты, сын Залмана.

Пинчик его не слышит.

– Дед наставлял с младенчества: «Кто велик в написании? Тот, у кого слово распустившимся бутоном. Заглавная буква – вожаком на строке». Отец наставлял: «Когда берешь в руки перо, не помышляй о постороннем. Писать – как раскрыться миру: вот он я, народы!».

Хорошо бы попросить, чтобы он помолчал, Шмуэль Пинчик.

Попросить, конечно, можно, утишить – нет.

– Мама говорила: не клади, Санчо, заплату на заплату. Отринем прежние твои каракули, автор. Улучшим почерк, улучшим твою судьбу.

– Может, не надо? – сомневаюсь.

– Надо. Надо! Начнем с наклонных палочек, перейдем на буквы, потом на слова… У Маши коса. У Зои ноты. У Нины кот.

Духи – поддразнивая:

– А у Ани?..

– У Ани лук…

– Умолк бы, Шмуэль Пинчик…

– Чтобы молчание твое сочли за мудрость...

Но Пинчик – излиянием души:

– Напишешь письмо в отдаленные края. К изнуренному от забот другу. Усмотрит на бумаге послание души твоей – покой сойдет на беднягу. А от него и на жену его, детей, от них на других, от других на третьих. Через исправление почерка – к улучшению человеческой породы…

И за спиной...

Еле слышимо:

– Что ты несешь, писака? Ну что? Разумное – как известно – оно не от каждого. Как доброе, впрочем, и вечное… Чувствую, не нарадуюсь с тобой.

Кто это сказал?

Кому?

Разберемся со временем.

А Пинчик – с огорчением во взоре:

– Таинство переписки утрачивается. Кто теперь пишет от руки? Где они, почтовые ящики? Может, один я и остался, только писать некому…

Достает фломастер.

Выводит на заборе – четко, оранжево, убедительно.

Пинчик.

Пинчик.

Пинчик.

Чтобы прохожий усмотрел его почерк. Утих душой и возрадовался.

Детская площадка на пути.

Дан тормозит.

– Покачайся за меня.

Пинчик – забыв про каллиграфию:

– За меня тоже.

– За него не надо. Пускай сам.

Голубь вспархивает, лапки поджимая.

Младенец поглядывает со скамейки.

Мамаша его.

А я сижу на качелях. Раскачиваюсь. Взлетает рядом невидный мужичок, комковатый такой, впуклый с боков, как придавленный. Ручки тощенькие, головёнка лысенькая, в частых пупырышках, огурчиком для засола.

Щурится.

Голоском срывистым, не устоявшимся:

– В старину везде леса были…

– Это вы к чему?

– Это я так.

Завлекательно, конечно, даже содержательно, однако настораживает.

– Куда собрались? – спрашивает.

– По путям неведенья.

– А точнее?

– Туда, – отвечаю, – где не зазорно душу отдать.

Произносит уважительно:

– Кто бы сомневался? Меньшего не ожидал от вас.

Одна любезность порождает другую, и я приглашаю – в разгуле великодушия:

– Не составите ли нам кампанию?

Вижу, колеблется.

– Не утруждайте себя. Того не стою.

– Но почему же? Почему?

– Вам, может, и пора, а мне рановато…

И – доверительно, другом сердечным:

– Смею вас уверить, что я еще не родился. Меня, может, и нет. Перед вами не я.

– Кто тогда?

– Хороший вопрос. Пока неразрешимый. Учусь с этим жить.

– Странно, – говорю. – А на вид вполне Homo sapiens. Не отличишь от прочих.

Смущается польщенный:

– Вы мне льстите…

Пинчик – в изумлении от услышанного:

– Этот… Который на качелях… Не опасен ли?

Ворона вышагивает враскачку, взглядывая без интереса.

Скворец озабоченный.

Воробей хулиганистый.

А мы взлетаем пока что, выше и выше.

Вместе опадаем.

Высказать бы ему в высшей степени деликатно: «Ваша придурковатость нам импонирует…», – спрашивает с интересом:

– Что такое облыжно? Не оплошно ли это?

Вопроса не уловив, интересуюсь:

– На учете состоите?

– На учете, – соглашается. – Кто теперь не состоит? Однако угрозы для вас не представляю.

Младенец уже хнычет.

Руки тянет к качелям, которые заняты.

Мамаша его – громогласно:

– Раскачались тут. Раскатались…

Старец – выдернутый из мечтаний:

– Наговорились?

– Наговорились, – соглашаюсь.

– Слезай тогда.

– Может, с горки скатиться?

– Не надо.

– На вертушке покрутиться?

– Не стоит.

– Понаделать куличики?

– Обойдусь.

Пинчик:

– Я! Я бы в куличики!..

Мужичок, головенка лысенькая – на прощание, с надлежащим почтением:

– Хотел бы остаться вашим воспоминанием. Не более того. Если, конечно, почтите…

Улица пуста.

Пешеходные переходы пусты.

Светофор мигает неудержимо, сражаясь с неустройством на своем посту, заходится красно-желто-зеленым воплем: «Не умножайте хаос, народы, его и без того достаточно!..»

Дан – к уяснению происходящего:

– Бесплодны ли старания его? Нет, скажем, они не бесплодны. Так и мы, Пинчик, так и мы. Кажется, что устремления наши никчемны, но так только кажется.

– Достанет ли сил, Дан?

– Достанет. Путь не близок, но мы идем, и мы найдем. То место и тех людей...

– В котором, – добавляю, – и среди которых…

Зов со стороны, завлекающий:

– Что за люди проходят мимо? Рассудительные или не очень?

– Не очень, – отвечаю за всех.

– Беспечные или озабоченные?

– Когда как.

Жизнь полнится пересечением путей, властных над каждым.

Случай подмигивает, приманивая, только разгляди его.

«Бывает ведь и так, что пойдешь за одним, а найдешь совсем другое…», – женщина встает на пороге кафе.

– Пить будете? Есть будете? Чай-кофе, соленья-варенья?

Поднос в руках.

Платье – прикрытия сомнительного.

Сокрытые прелести рвутся наружу, противясь заточению, – не сдержать напора плоти.

«Те же части ее тела, которые целомудрие скрывает от людских взоров… – скромное воображение вправе лишь восхищаться ими, уподоблять же их чему-либо оно не властно…», – у Дана свой резон:

– Плоть этой женщины ввергнута в узилище.

– Ввергнута, – соглашается Пинчик, не отводя взора от дамских округлостей. – Ибо одежда ее мала. На пару размеров.

Отвечает дерзко:

– Хочу мала. Покупаю мала. Чтобы на босо тело.

Автор – вступаясь за язык, великий и могучий:

– Так нельзя сказать.

Ей что до этого?

– Сказать нельзя, а надеть можно.

Пара проходит мимо.

Супруга его – осевшая, оплывшая, утерявшая очертания. Грудью обширна, бедрами тяжела, поступью грузна, но проглядывает притягательность, кое-что еще проглядывает.

– Тоже хочу. На босо тело. Чтобы рвалось наружу.

Супруг ее – отзвуком извечной ссоры:

– Раньше надо было думать.

– Где у меня это раньше?

И – горловым всхлипом:

– Что я ношу! Как я выгляжу! Платья мои – в гроб ложиться в этих платьях! А ведь и за мной бегали… И за мной…

Уходят рядом, но не вместе. Давно не вместе, всякому заметно. И возглас ее, утихая:

– Линию упустила… Линию тела своего…

Что к этому добавить, пока они на виду?

Тридцать килограммов тому назад любой встречный предложил бы ей руку и сердце, но она выбрала того, кого выбрала, более надежного и предсказуемого. «Он добрый, – говорила про мужа. – Он меня не уважает, – говорила потом. – Он меня не понимает…»

Пинчик пока что интересуется:

– Что скажешь, Дан? О той, которая из кафе?

Дан – властно и непримиримо:

– Бесстыжая.

Обольстительница – с вызовом:

– Какая есть.

– Приручению не поддается.

– И не поддамся.

– Любит выходить замуж.

– Смотря за кого.

Хохочет – ни с чего вроде.

Жаркая. Завлекающая. Легконогая. Усмирение желаний не для нее, о чем узнаем по последствиям.

– С семейными дел не имею. У жен не краду. С остальными – по настроению…

Хозяин выскакивает наружу.

Выказывая тугие мышцы и анатомию производителя.

– Далия! Ты чего? Столик не обслужен.

– Вот и обслужи.

– Далия, кто я тебе?

Не оборачиваясь – своевольна и упряма:

– Всё между нами. Всё!

– Нет, не всё! – кричит. – У нас сын!..

– У меня – сын. А ты исчезни. Только исчезни! Это хоть сумеешь?..

Духи – слюной пузырясь:

– Сын у нее…

– Сыночек…

– Плод кратковременных чувствований…

Такого автору не вынести.

– Я их не выдумывал, не пускал под обложку! Ни эту – с подносом, ни этого – с гениталиями…

А женщина – которую природа не обделила:

– Желаю быть. Здесь и теперь. Куда шагаете?

Пинчик – с охотой:

– Куда мы шагаем, молодым не по возрасту.

– А все-таки?

– В то место и к тем людям, в котором и возле которых не стыдно умереть.

Изумление на лице. Рот приоткрытый.

– Вы что же… Прямо сейчас?..

– Не сейчас, – говорю. – Пока дойдем, пока место найдем – автору наберется на повесть.

– Умирать?.. – Глаза отпахнув: – Когда птицы над головой, ягода в рот просится, девочки вокруг – засмотришься?..

Отвечаем:

– Доберешься до наших лет, тогда поговорим.

Кричит:

– Как же так?.. Никто вас не любит? Не ждет дома с обедом? Не дышит в постели?..

Дан – самому себе:

– Никто. Не дышит…

Пинчик:

– Я... Я дышу, Дан. В одной с тобой комнате.

А Далия – ненавистно:

– Что ж ты, автор, хоронишь почем зря? Мало смертей вокруг?

С такой не поспоришь, где нам. С такой – только соглашаться.

Вздох на прорыв платья. Взор затуманенный. Намерения – заранее не продуманные.

– Я… Я бы подышала. Было бы кому…

У Пинчика – интерес очевидный к округлостям, но мама, мама его на страже.

– Теперешние не для тебя, сын мой. Прошли времена, когда девушки падали в обморок от одного лишь конфуза. Да, да, падали, еще как!

– И ты, мама?

Гордо:

– Я – нет. Я приводила их в чувство.

А она уже отбрасывает поднос.

Скидывает передник.

– Кланяться всякому за его чаевые. Дурь выслушивать. По рукам бить, чтоб не лапали... С вами пойду. До поворота.

Автор – подозрительно:

– А потом?

– Еще не решила.

Коляска катится.

Старец вглядывается в неведомое, смаргивая набрякшими веками.

Стынет в недовольстве.

– Красоте приличествует степенность, друг Пинчик. Ты полагаешь это устаревшим? Я так не полагаю.

Хохочет:

– Дед, ты мне нравишься. Такая же язва, как я.

«Вымолвив это, она умолкла и залилась румянцем, обличавшим в ней душу чувствительную…», – как бы не так.

Какая стать! Какие откровения! Шагает независимо, рассказывает в охотку:

– Когда вышла на волю, пальцы показывали кукиш. С обеих рук. Сбежались в родилку врачи с сестрами: надо же такое, а я – вот вам всем! И не плакала, чего плакать? Сказали матери: ну, ты с ней нахлебаешься…

Старец – выдохом, останавливая коляску:

– Всё. Уже поворот.

А она:

– Ты, дед, стылый от рождения. Бог не дал тебе легкомыслия, дед. Мне жаль тебя, старый.

Пинчик:

– И я такой. И я…

– Оттого недолюбленные. Недоласканные оттого. Это поправимо, деды.

Старец – безжалостно:

– У тебя свой путь, у нас свой.

Любезности – не в его обычае.

Привыкнуть не просто.

А автор? Что же автор? Как допустить на страницы такую задиристую, которая всё повернет по-своему?

Автору тоже недодали легкомыслия.

– Пусть, – говорю, – уходит.

Духи – племя бесово – взмывая в негодовании:

– Далия…

– Это же Далия…

– На которой одежды кажутся излишними…

– От которой отказаться – как от себя…

– Кто же станет отказываться…

Что ей те века, когда девушки «ходили об руку с невинностью, без всякого присмотра и надзора… а если они и теряли невинность, то по своей доброй воле и хотению…», – любой час хорош, только приноровись.

И самый из духов влюбчивый, под бурные воздыхания:

– О, эта ножка! О, эти перси! Да, я хочу твоих желаний, да, я люблю твое «люблю»...

Но старца не уломать.

Автора – тоже.

Мыслишка, меж тем, проскочила, шустрая такая, поперек сюжетных нагромождений. Раз уж объявилась, пускай остается – к разогреву души.

Не всё ж ему кастрюли мыть.

– Сама с вами не пойду, – фыркает Далия. – Не больно хотелось.

И всё.

«Иногда надежда кромку своего покажет платья…»

Но проходит стороной страдалец, иссохший от огорчений.

Тщедушный, как заношенный.

Припадает на ногу – от долгих, должно быть, перемещений. Заламывает руки под неудержимые всхлипы:

– Ну отчего? Отчего всё не на месте? И то… И это…

Кликом задавленным. Клокотанием горла. Шмыганьем сырым носом:

– О, род легкомысленный, на погибель идущий! Что ждет тебя?..

Пинчик – которому до каждого есть надобность:

– Переставлять не пробовали?

Ногу заплетает за ногу.

– Как это?..

– Всякое – на то место, куда ему полагается.

Вскрикивая ненавистно:

– И эти! Эти тоже!.. Откуда вам известны? Вам, несмышленым, куда полагается?..

Вскидывая руки к небесам.

Жалуясь и тоскуя:

– Где они, те края? Чтобы каждому – свое место?.. Не поместительно тут! Не поместительно!..

А графолог уже расписывается на трансформаторной будке.

Твердость руки. Наклон головы. Слово – распустившимся бутоном.

Пинчик.

Пинчик.

Пинчик.

назад ~ ОГЛАВЛЕНИЕ ~ далее